2009, 20 октября
Румынская революция. Разница во времени (часть 1)
Владимир Тольц: Сегодня в радиожурнале мы начинаем цикл передач, посвященных 20-летию осенних революций 1989 года в Центральной и Восточной Европе. Сейчас речь пойдет о самой драматической из них по накалу страстей и жертвам — о румынской. Со мной в студии мой коллега, очевидец этой драмы, журналист Владимир Ведрашко. 20 лет назад он работал корреспондентом «Правды» в Бухаресте. Владимир, я думаю, в Европе нет человека из тех, кто уже взрослым в том далеком 89-м году смотрел по телевизору рождественские передачи, нет такого среди них, кто не помнил бы жуткие сцены декабрьского бунта в Румынии: бегство румынского диктатора, скоротечная его казнь. Я отвлекусь на минуту от этого. Недавно отмечался другой юбилей — 60-летие Китайской Народной Республики. И, готовясь к передачам об этом, я прочел слова, сказанные пожилой китаянкой, которая услышала первую на площади Тяньаньмэнь речь Мао Цзэдуна, говорившего, что началась новая эра. Эта мудрая женщина сказала: не сегодня началось и кончится не завтра. Так ведь, я думаю, и с румынской революцией 89-го года, с этим декабрьским бунтом, она ведь не в декабре началась. Вы были в Бухаресте с 88-го года. Скажите, где начало того, что называется теперь «осенней революцией» 89-го в Румынии?
Владимир Ведрашко: Формально, это тоже следует в начале сказать, формально революция началась 16—17 декабря в городе Тимишоара. Но сегодня мы говорим об октябре, и это дает повод именно поговорить об истоках тех страшных событий, которые произошли в декабре и которые на самом деле удивили весь мир. Кто же мог ждать от страны, про которую говорили, что мамалыга не взрывается, вот такого явления — с танками, гранатомётами, пожарами и постоянным упоминанием — чаще, чем какого-либо другого — слова «террористы». Октябрь — это осень время подведения хозяйственных итогов. Так вот румынские крестьяне, обнаружили, что им не на что будет жить зимой, что нечем будет в который раз обогревать свои дома, и это, конечно, являлось мощным фактором недовольства. И это недовольство уже достигло такого накала, что не могло не вырваться наружу. Недовольство было и раньше, но теперь его количество начало переходить в качество.
Владимир Тольц: Да, я вспоминаю, что именно в октябре 89-го, я прочел об этом позднее, в упомянутой вами Тимишоаре ввели хлебные карточки, а это такой зажиточный по румынским меркам район.
Владимир Ведрашко: ограниченное нормированное снабжение продуктами было по всей стране. Вот я жил в Бухаресте. Моей дочке было полтора года. Ребёнка надо было чем-то кормить. Так вот, в октябре 1989 года я ездил за продуктами в соседнюю Болгарию. Мой статус иностранного журналиста позволял такие поездки через Дунай, в соседнюю страну. И вот ещё один факт, помогающий понять, как жилось той осенью людям. У нас было два примуса, я их купил в спортивном магазине в Москве. На этих примусах — установленных на кухне, рядом с газовой плитой, мы и готовили еду. Румыны же — а у большинства из них примусов не было, готовили по ночам, когда давление в газовых трубах было чуть побольше, чем днём.
Владимир Тольц: То есть один из источников недовольства — это крайняя бедность румынского населения, включая столичное население, несмотря на то, что Чаушеску, президент Румынии и глава румынской компартии, уверял своих старших товарищей в Москве, что все проблемы решены и что к 90-му году будет решен даже квартирный вопрос...
Владимир Ведрашко: Да, это верно, он убеждал. Более того, были и объективные показатели, например, полная выплата иностранных долгов Румынией. На этом и строилась коммунистическая пропаганда румынской власти — дескать, теперь мы ещё меньше зависим от Запада. Но люди, которые в результате такой «независимости от Запада» живут все хуже и хуже, задают себе вопрос: а надо было эти долги отдавать? Может, было бы лучше на эти деньги еще как-то пожить и использовать эти деньги с толком для своей же страны. Поэтому то, что говорил Чаушеску, не имело отношения к повседневной жизни. Можно было выехать за пределы Бухареста — уже не на машине, а на автобусе, чтобы никто за мной не следил, — и через 20—30 минут оказаться в какой-нибудь деревне, где остался один или два дома, а остальные десятки домов были стерты с лица земли в буквальном смысле этого слова. Приезжал экскаватор, выкапывал большую яму рядом с домом, потом бульдозер спихивал этот дом в ту яму и потом её заравнивал. Вот такова была политика Чаушеску, так называемая политика систематизации. Куда же выселяли людей? Их выселяли в большие железобетонные, кирпичные бараки со всеми удобствами во дворе. Это были двух-трехэтажные дома, я бывал в таких домах и знаю как это выглядело. В нескольких комнатах селили людей, которые привыкли жить и работать на земле. Таким образом «укрупняли населённые пункты» — решая заодно и национальный вопрос: если в каком-то маленьком селе жили венгры или немцы, то, оказавшись в большом посёлке, эти немцы или венгры уже были в меньшинстве. Так проводилась политика насильственной ассимиляции.
Владимир Тольц: Владимир, вы ездили в Болгарию, вы бывали в других социалистических странах, это действительно то, что я слышал несколько раз в 80-е годы, что румынский барак был в этом социалистическом лагере самый бедный?
Владимир Ведрашко: Мало кто из нас был и имел возможность сравнить с албанским бараком — вот уж где была наибольшая бедность. Что касается Румынии, то это страна весьма заметная, 20 миллионов жителей, вполне приличная армия и, конечно, она по всем параметрам — как бы нормальная страна. Поэтому и сравниваешь её с другими — такими же нормальными странами. И вот когда ставишь ее в сравнение с другими, то, конечно же, бедность, нищета, размах национального бедствия становились очевидными и из ряда вон выходящими.
Владимир Тольц: Но это ваша внешняя оценка. А теперь такой вопрос: а как относились к собственному положению румынские рабочие, крестьяне и так далее, они-то могли сравнить свое положение, скажем, с немцами из ГДР, с венграми, с соседями — с чехами, со словаками?
Владимир Ведрашко: Что касается сравнения с немцами... Многие румынские немцы уезжали в Германию, румынские венгры уезжали в Венгрию, но и этнические румыны — тоже уезжали и в Венгрию, и в Германию, и даже в Югославию. Как относились к своему положению рабочие? Терпели, сжав зубы, выкручивались кто как мог, пользовались тем, что в сельских районах у многих были родственники, и можно было хоть какими-то продуктами немного запастись, ну и, конечно, уже у многих были родственники за границей, а значит можно было что-то получить, что-то купить, перепродать и так далее. Знаете, даже в Советский Союз румыны ездили с удовольствием, рассматривая это как возможность совершить выгодные коммерческие сделки. Ну а что же делали те, у кого не было родственников ни на селе, ни за границей, кто не ездил на экскурсии по профсоюзным путёвкам? Такие люди просто жили в страхе и несвободе, которые стали для них будничным существованием. Конечно, в ту осень — 1989 года — в стране уже набирало силу протестное движение. Это, как и в предыдущие годы, было, конечно, движение одиночек или маленьких диссидентских групп. Но этих одиночек и этих групп становилось всё больше. Иногда они выступали с открытыми открытыми письмами к Чаушеску. Эти письма переправлялись на Запад и оттуда зачитывались по радио или печатались в западной прессе. И, конечно, в Румынии все знали об этих письмах. Ведь каждый житель страны имел возможность свободно слушать радио «Свободная Европы» на румынском языке. Режим Чаушеску не глушил как «вражеские голоса». Такой парадокс. Похоже, он не понимал, что их надо глушить...
Владимир Тольц: Чаушеску прекрасно понимал. Только он не столько думал о том, чтобы глушить, сколько о том, чтобы... взорвать. Из просмотренных мною материалов о подготовке взрыва на Радио Свобода в Мюнхене явствует, что главную скрипку в организации этого дела играли секретные службы социалистической Румынии.